Прикосновение сердцем к памяти святой

Ситников Л.Т.

1941год. Мы уже почти год живём на Иголе. Отца — Ситникова Трифона Ионовича, избрали председателем колхоза им. Будённого. Семью перевезли из соседнего посёлка Тайги и разместили во второй половине дома Алексея Епимахова.

Мама, Марфа Прокопьевна, в феврале родила седьмого ребёнка, которого назвали Михаилом.

Все удивлялись, особенно командированные из райцентра:

— Откуда у тебя, Трифон Ионович, столько детей, ведь бывали у вас в Тайге и не замечали столько.

-Здесь нет полатей, а на одной печи семерым трудно спрятаться, вот достроим  дом, и опять не будут тут перед глазами, — улыбался Трифон Ионович.

Весна 1941 года была необычно ранняя, и к 1 Мая колхоз уже закончил весенний сев. Праздник «борозды справляли вместе с этим весенним праздником.

ВОЙНА

В это утро я проснулся с какой-то неясной тревогой на сердце. Выглянув из-за занавески печи, увидел за столом отца и несколько мужчин. Мать пекла блины у русской печи, а над ней на ситцевой занавеске, отгораживающей куть от комнаты, сидели две залетевшие ласточки. По народной примете, залетевшие в дом ласточки предвещают несчастье. Я выскочил на улицу, не понимая, отчего так тревожно стало на сердце. Тёплое солнечное утро, дымка. Вместо коровьего рёва я услышал женские причитания. Побежал было к Голиковым через дорогу там плачут. Развернулся к дому Шурки Лаптева-плач. Неужели столько людей помирало  за ночь — отовсюду слышен женский вой. Со сжавшимся сердцем от предчувствия страшной беды повернул к дому. В доме на хозяйской половине тоже плач. Я дружил с хозяйской дочкой Диной и решил у неё спросить, что же случилось ,ведь дядя Алеша её отец у нас за столом сидит, жив-здоров дворе ,мать во дворе и старший брат Михаил тоже там. Вошёл к ним и увидел, что Дина с сестрёнками и братиком сидят за столом и плачут. Развернулся и бегом домой, проскользнул к маме в куть. Мама тоже молча плакала, вытирая слёзы платком.

-Мама, чё случилось — вся деревня воет?

-Война, сынок , все мужики уйдут на войну.

-И папа тоже?

-Вместе   с мужиками завтра выезжают в Новый  Васюган.

Из деревни сразу уезжали  43 мужчины…

Отца вернули — председателям давали бронь — фронт надо кормить.

А через два месяца один из уехавших на фронт вернулся по ранению «контузии». Это был отец моего приятеля Шурки Лаптева. Лаптев вернулся партийным. На фронте это было просто: пошли в бой, оставили записки с просьбой считать коммунистом.

Лаптев стал председателем сельсовета. Ванчугов Афанасий возмущался:

-Это что за председатель из церковника, он в колхоз-то вступил через три года после организации колхоза и всё воду мутил, и на тебе — председатель Советской власти.

Церковником назвал Лаптева за то, что там, откуда они убежали от раскулачивания, он был церковным старостой.

Эти слова стали известны Лаптеву и не простил их Афанасию. Когда он возил зерно к сушилке и сбросил мешок овса лошадям в обед «все так делали», то Лаптев это заметил и обвинил Ванчугова в воровстве. Это страшное обвинение в условиях войны , за  колоски можно было угодить за решётку. Ванчугов получил 8 лет лагерей.

ПРОВОДЫ    ОТЦА  НА   ФРОНТ  И  ЕГО  ГИБЕЛЬ

В сентябре в Каргаске, а затем в  Томске формировали дивизию добровольцев на фронт. Дали разнарядку в Совет: одного коммуниста в эту дивизию. А их всего двое. Лаптев сказал отцу:

-Я уже побывал там, теперь давай ты, Трифон, иди.

Провожали мы отца до Черталы – 9км от Игола. Я вдруг  выдал отцу:

-Папа, ты уедешь на войну, а мама вдруг умрёт, что же тогда мы делать-то будем.

Отец, конечно, расстроился.

Осенью, уже по снегу, мать решила вернуться в свой дом в  Тайгу. Там всё же свои люди, орловские и жила наша тётя — отцова сестра. У неё три сына ушли на фронт и все погибли. Григорий был на войне с финнами, а теперь попал на Волховский фронт. Отец был недалеко от него, буквально в километрах 20, в Полавском районе. Часть, в которой был отец, располагалась в деревне Большая Ивановщина, а Григорий в д. Курляндская.

Отец знал, что Григорий командовал ротой, хотя по званию был старшиной. Офицеров не хватало. 4 марта 42года Григорий поднял роту в атаку и был убит Его однополчанин писал матери: « Погиб наш командир. Пуля ударила его прямо в сердце. Идя в атаку, он взял винтовку у убитого красноармейца. После боя хотели винтовку  убрать, но он так крепко прижал её к груди, что решили похоронить  командира вместе с ней».

Отец ненамного пережил племянника- погиб 11 апреля 1942 года. Рота полностью погибла, кроме часовых, в результате ночной бомбардировки  немецких самолётов.

Знаем по письму оставшегося в живых часового Серякова, что тяжёлая бомба попала в дом, в котором спали красноармейцы, и на месте дома образовалась огромная воронка, которую использовали под братскую могилу.

Когда я был в 1987 году на месте перезахоронения останков погибших на благоустроенное воинское кладбище в деревне Кузнечное, мне рассказывал смотритель этого кладбища, участвующего в раскопке могилы в Б. Ивановщине, что такого «костра» из скелетов он больше нигде не видел.

Я почему-то спал вечером, когда к нам пришёл парторг Булыгин с похоронкой на отца. Взглянул  на мать, и у   меня обмерло всё внутри. Её лицо до сих пор стоит у меня перед глазами, хотя прошло уже 65 лет- белое, окаменевшее.

-Подойди, сынок, послушай весть об отце.

Едва вышел от нас парторг, как начала причитать. Мы все дружно присоединились, а также прибежавшие соседи Мама  в совершенстве обладала искусством причитания, и вряд ли находился такой человек, кого бы ни задели слова этих причитаний.

Я же получил душевную травму и не могу переносить спокойно женских  слёз.

Мать устроилась уборщиком в школу, а заодно и в колхозную контору «сторожихой», в обязанности которой входила уборка помещения, снега, топка печей, сбор на собрания, вызова приезжих начальников, особенно когда они «выбивали» подписку на заем и так далее.

Летом работала на разных полевых работах в колхозе.

В  Ш К О Л Е

Я стал ходить в школу. Так хотелось самому научиться  читать и не приставать к старшим братьям, чтобы почитали. Когда научился читать сам, стал читать всё, что под руку попадётся. Быстро перечитал небольшую школьную библиотеку да по нескольку раз каждую. Потом стал бегать на Игол за 10 км, но и там был небогатый фонд книг.

Материально жить стали заметно хуже: одежда поизносилась, обуви нет, ЗАПАСЫ ЗЕРНА  закончились. Начались голодные дни. Мы никак не могли засадить огород картофелем. Семян хватало на 4—5 соток. Что это для восьми душ, хватало только до нового года и то при жёсткой экономии. Постоянно хотелось есть.

Однажды зимой получили смёрзшийся горох со снегом и мусором. Насыпали на русскую печь и всё жевали его, жевали. Мамы дома не было, и никто не остерёг голодную ребятню от последствий. Мне было хуже всех, видимо больше всех съел. Горох разбух     в животе, стал распирать все кишки. Я мучился несколько часов, но почему не обратились в медпункт —  не понимаю. Но как-то отошёл, остался жив.

Летом 44-го года снова колхозная работа: прополка, силос, сеноуборка, теребление льна, конопли и осенью картофель с турнепсом. Этот год я уже каждый день спрашивал, сколько заработал.

Председатель заметил, что часто бывал на Иголе и предложил носить ежедневные сводки, которые  требовали в сельсовете. За «рейс» начисляли 75 соток. Я с удовольствием согласился, прикинув, что только за сводки я заработаю за месяц 22 трудодня. Часто к обеду возвращался домой и иногда ещё бежал на сенокос, так как  знал, что, судя по росе, сено ещё не метали, и копны ещё не возят. Поставленные  на вывозку копён женщины с удовольствием уступят мне лошадь, а сами будут подскребать сено.

Как правило, на сенокосе работали до тех пор, пока после заката солнца сено не становилось воглым.

За это лето я уже заработал 100 трудодней. Мне выдали к Новому году премию — новые валенки. Я знал, что мать заставили оплатить за них, но дело было в том, что в то время их было невозможно купить. Я был горд и очень берёг их. Надевал их только в школу. И доберёг! Сушил валенки в русской печи. Интересно, но с ними у меня приключилась такая же история, прямо один к одному, как описал Владимир Колыхалов в книге «Дикие     побеги». Валенки положил посушить в русскую печь, и остались от них голяшки. Вся семья отравилась  во сне этим вонючим дымом. Головы  у всех   «трещали» от боли целый день. А в школу я снова побежал в одних носках. В школе снимал их, берёг,  хотя пол был ледяной. В школе было всегда прохладно хотя топили дважды в день и печи были раскалены. Годы военные были самыми студёными.

44-й год был урожайным. Хлеба сдали государству почти две нормы и ещё неплохо получили колхозники на трудодни. Стали есть досыта. Как мама говорила, вернулась в семью СЫТЬ- голод перестал мучить. Некоторые это состояние сытости называли «ВЫТЬ». В школе тоже стали кормить — давали хлеб и кашу. Но, к сожалению, голод снова нас настиг, теперь уже не только из-за природных условий. По установившейся дороге  зимника понаехали уполномоченные из райцентра и заставили вопреки воле колхозников, выгрести всё зерно из закромов и сдать государству уже третью норму. Даже за счёт семенного фонда. Это — катастрофа, после которой колхоз до 50-х годов не мог придти в себя. Добивала колхозное разорение  засуха. За всё лето не выпало ни капли дождя. Зерно, привезённое из Майска, так и не взошло. Разгребёшь землю, как золу, а там лежат зёрна пшеницы. Возьмёшь на зуб зёрнышко, а оно сухое — пресухое. Не выросло и в огородах, поливать-то некому было…

ПРАЗДНОВАНИЕ   ПОБЕДЫ

ВЕСТЬ об окончании войны до Тайгинских жителей дошла только через 8 дней. Пришли в гости девушки из-за болота «Орловские» и рассказали,  что война закончилась ещё 9 мая. Парторг приказал задержать девушек, этих вестниц радости, не поверив им и посадив в «холодную», сел на жеребца и в соседний Н-Игол. Там на почте была сломана  рация, и поэтому война для нас всё ещё шла. Радио тоже не было. Всё же удалось связаться с райцентром, и пришло сообщение, что страна уже вторую неделю празднует ПОБЕДУ.

В ночь на 18 мая у нас в деревне отмечали, как Пасху. Стрельба, гуляние, песни и пляски. Орловских девушек затаскали по гостям, отдавая всё, что находилось съестного дома. Мать вытащила заветную бутылочку, сберегаемую для отца и угостила соседа , пришедшего с фронта по ранению и этих девушек. В каком же урмане мы жили — жуть!

Не знали мы, что нас ожидает ещё больший голод — неурожайные были 46-47 годы.

Это было страшное время, есть зимой было абсолютно нечего и хлеба во рту не бывало не только днями, но и неделями… Как выжили — уму непостижимо.

Детства, как такового, в деревнях не было, за редким исключением. Но были и

радости. Своеобразные, но радости. К примеру, у тех, кто работал на лошадях. Им отводилось время на обед на обед до трёх часов. Лошадей надо накормить, потом напоить. Это время проводили на речке. А вечером, когда коней отводили в ночное — непременные скачки, кто быстрее доедет до определённого места. Мы чувствовали, что и лошади, предчувствуя ночной отдых, с удовольствием выполняли наши команды.